Брайан Ричардс: «Твое сознание оказалось в концлагере. Оглядись и двигайся дальше»
В Москву с лекцией приезжал Брайан Ричардс — знаменитый психиатр, профессор Университета имени Джонса Хопкинса, ведущий специалист по псилоцибиновой терапии. Линор Горалик узнала у него, можно ли с помощью галлюциногенных веществ вылечить депрессию за 24 часа и что происходит с головным мозгом человека в моменты мистического озарения.
— Вы исследуете мистический опыт своих пациентов во время приема псилоцибина. Когда-то наука и мистицизм шли рука об руку, но примерно с конца семнадцатого века их пути стали расходиться. Каковы сегодня отношения науки и мистицизма?
— Мои собственные исследования поддерживают ряд серьезных исследовательских организаций: не только госпиталь Джона Хопкинса, но и больница Бельвью, Нью-Йоркский университет, Гарвард, Лос-Анджелесский университет. Все они признают, что мистический опыт — приемлемая область научных исследований. Идеи оптимального функционирования мозга и позитивной психологии, поиск смысла нашего существования сегодня привлекают гораздо больше внимания, чем прежде.
— Почему? Что изменилось?
— Мы начали ценить жизнеутверждающие стороны человеческого опыта и признавать, что удивительные вещи, пережитые нами, заслуживают полноценного научного подхода. Их нужно исследовать, а не клеймить или относиться со снисхождением. Нам следует поддерживать тех, кто находит пути к полноценной жизни, покою и радости.
— Но при этом вы нередко рассказываете истории, из которых следует, что в ходе псилоцибиновой терапии пациент может достичь просветления, а может оказаться сильно травмированным.
— Мы надеемся, что большинство участников эксперимента получат в целом позитивный результат. Но примерно для сорока процентов участников опыт оказывается крайне неприятным. Даже когда мы очень стараемся помочь пациенту, создавая безопасную обстановку, гарантий того, что все пойдет хорошо, нет. Иногда утром, а иногда вечером чуть меньше половины пациентов впадают в состояние паники. Конечно, можно говорить, что в конечном итоге они извлекают из этого опыта новые знания о себе, но для этого им приходится пройти через очень сильный страх.
— В таком случае разве можно даже в отдаленной перспективе говорить о выводе псилоцибина на рынок в качестве терапевтического препарата?
— Безусловно, это не то вещество, которое следует применять всем и каждому. Очень важно принимать в расчет склад характера, непосредственную обстановку, присутствующих людей, дозировку, состояние физического и психического здоровья. Именно поэтому так важно проводить процедуру в клинике, где огромное внимание уделяется окружающей пациента обстановке.
— Что делаете во время эксперимента лично вы? Как вы ведете себя с пациентом, чтобы прием псилоцибина оказался не просто трипом, а значительным терапевтическим событием?
— До приема препарата мы проводим вместе от 5 до 12 часов — это после телефонного собеседования, предварительного личного собеседования, знакомства с исследовательской командой. Пациент несколько раз встречается в клинике Хопкинса со мной и моей партнершей, женщиной-инструктором.
— Женщиной — это чтобы соблюсти гендерный баланс?
— И создать комфортную среду. Иногда я работаю с помощником-мужчиной, но только если пациент сам мужчина. Дуэт «мужчина — женщина» лучше подходит для проекций пациента: например, «отец — мать» и так далее. Кроме того, это создает у пациента необходимое чувство безопасности. Мы просим пациентов рассказать нам историю их жизни и особенно рассказать о том, что они хотели бы почувствовать в ходе эксперимента, а каких ощущений или воспоминаний хотели бы избежать. В день эксперимента мы предлагаем им принести с собой важные личные вещи: фотографии, предметы культа, которые помогают персонализировать комнату. Я часто держу их за руку, когда им страшно, и убеждаю их не бежать от того видения, которое их пугает, а двигаться ему навстречу. В такой ситуации бегство — это попытка уничтожить часть себя; нужно посмотреть пугающему видению в глаза, вступить в диалог, принять его. Я рассказывал вам про Минотавра?
— Нет.
— Один очень молодой и очень образованный человек в ходе эксперимента увидел, что находится в лабиринте (непонятно, в канализации или просто в каком-то угрожающем пространстве) с тайными надписями на стенах. Стены светились алым и дышали...
— Материнская утроба?
— Именно. Его первым порывом было — бежать оттуда. Сорвать с глаз повязку, сбросить наушники и переключить внимание на внешний мир. Мы убеждали его довериться нам и начать исследовать лабиринт: «Это — твое собственное сознание, ты вправе задавать вопросы всему, что тебе повстречается. Спроси свои видения: что здесь происходит? Почему вы присутствуете в моем мозгу? Что вы можете мне сообщить? Присвой это пространство себе». Я всегда стараюсь убедить участников эксперимента, что страх — это нормально, можно бояться и при этом проявлять отвагу. Молодой человек смело двинулся дальше — и встретил ужасающего Минотавра. Он попытался вступить в контакт с этим огромным монстром, готовым порвать его в клочья. Он не отступал и, наконец, слился с Минотавром в одно целое. В таких ситуациях мы сталкиваемся внутри себя с теми монстрами, существование которых прежде подозревали в других.
— Какие переживания, полученные в ходе псилоцибинового опыта, ваши пациенты потом сами находят особо полезными?
— Трудно сказать. Некоторые мои пациенты — очень сдержанные люди, не спешащие делиться со мной переживаниями. Я помню добровольца, который в первые три часа эксперимента не сказал ни слова и был очень спокоен. Его пульс и давление не менялись — казалось, с ним не происходит ничего особенного. Он говорил, что чувствует себя в безопасности, что все хорошо. Потом он признался нам, что по крайней мере в первые два часа он чувствовал, что его хоронят заживо и он не может вырваться. Представляете себе этот ужас — задыхаться, пытаться ногтями процарапать себе путь наружу? Даже на минуту — не говоря уже о двух часах! В конце концов он позволил себе умереть. И вот тогда в его могиле открылось окно. Потом, во время обсуждения этой сессии, он все время подчеркивал: «Этот опыт был мне необходим, мне нужно было цепляться за жизнь зубами и драться до последнего».
— Каково чувствовать себя человеком, прогоняющим других через ужас ради их же будущего блага?
— Знаете, когда мы читаем древние легенды и народные сказки, то всегда обнаруживаем в них те или иные пугающие ритуалы перехода. Для многих моих добровольцев это так и устроено: они могут застрять внутри этого ужасного ритуала, и тогда день эксперимента превращается в сильнейший кошмар. Даже когда действие препарата начинает ослабевать, они вибрируют пережитым страхом. Например, в буддистской традиции есть понятие «адские реальности» — состояния, когда сознание пребывает в подлинном аду, в своего рода концентрационном лагере. Ну что ж — оглядись, изучи географию этого места, извлекай уроки. И пойми, что ты не обязан провести в концлагере весь день. Понимаете, о чем я? Перед тобой открывается трагедия бытия, ужас того, что люди могут сделать друг с другом — но ты не обязан оплакивать это круглые сутки. Заучи полученный урок и двигайся дальше.
— Весь этот опыт наблюдения чужих экстремальных состояний — что он значит лично для вас? Не для ваших пациентов, а для вас.
— Это честь для меня — быть частью чужого движения к личностному росту. Большинство методов терапии — медленные, ползучие и не всегда эффективные. Терапевта может сводить с ума наблюдение за тем, как его пациент раз за разом воспроизводит одни и те же ошибки. Я же получаю огромное удовольствие, занимаясь терапией, которая дает пациенту такой сильный, немедленный опыт.
— Вы считаете, что ваш результат может соответствовать результатам долгой традиционной терапии?
— Однозначно. Многие пациенты говорили мне, что один наш сеанс давал им столько же, сколько десять лет психоанализа. Мои методы катализируют процесс самопознания, который может оказаться очень насыщенным и напряженным, но зато исключительно полезным в отличие от долгих недель, в ходе которых включаются механизмы защиты, мешающие людям признаваться себе в одних вещах, говорить о других и переживать третьи.
— А как насчет теории, утверждающей, что эта медлительность процесса сама по себе является необходимой и терапевтической?
— Одна из моих главных претензий ко многим формам терапии заключается в том, что они убеждают пациента в необходимости долгого лечения — месяцами, годами. Есть пациенты, для которых это в корне неверно. Мы можем использовать другие методы работы: исследования показывают, что восемь месяцев медитации иногда способны структурно изменить мозг.
— Сторонники плавной терапии говорят, что по ходу исцеления пациент так же плавно меняет окружающую его среду, приспосабливает ее к своим новым нуждам и запросам. Если ваши быстрые методы станут сколько-нибудь массовыми — что делать близким пациента?
— Придется признать, что наша самореализация возможна гораздо быстрее, чем мы привыкли думать. Можно обойтись без того, чтобы год за годом повторять одни и те же негативные, ошибочные паттерны. В каждом из нас уже заложены семена мудрости, как их культивировать — дело очень индивидуальное. И я готов научно доказать, что один из способов — псилоцибиновая терапия. Примененная очень осторожно, она может служить потрясающим катализатором личностного роста. Но нужно понимать, что последствия психоделической терапии не проявляются радикально за 24 часа. Некоторым нужны дни и даже недели, чтобы полученный опыт начал действительно менять их жизнь.
— Что ваши исследования говорят вам о связи нашего тела и нашего мистического опыта?
— Я занимаюсь разными формами терапии. Например, я работаю с теми, кто страдает хроническими психическими заболеваниями — деменцией, биполярным расстройством, шизофренией и другими формами психозов. Есть амбулаторные пациенты, есть работа в психиатрических отделениях больниц. Мне кажется удивительным и очень жизнеутверждающим тот факт, что сейчас мы можем с некоторой уверенностью заявить: у нас есть инструмент для эффективной стимуляции психологического здоровья и личностного роста человека. Эффект от использования этого инструмента зачастую касается изменения жизненных установок, подхода к окружающему миру, личных качеств. Например, некоторые пациенты становятся более открытыми, а открытость — очень ценное свойство: благодаря ей люди начинают внутренне расти.
— Вы, насколько я знаю, задавались вопросом о том, почему с эволюционной точки зрения некоторые растения обрели способность вызывать психоделический эффект у людей.
— Да, это очень интересный вопрос. Если эволюция — это процесс адаптации и повышения шансов на выживание и если, как мы знаем, 99,9% видов жизни, существовавших на Земле, полностью исчезли, почему существуют сотни — сотни! — разновидностей жизни, вызывающих психоделический эффект? Псилоцибин — только один пример: существуют другие грибы, водоросли, травы, коренья — сотни сильнейших природных наркотиков. Это удивительная загадка. Для чего маленький гриб создал такую сложную, устойчивую молекулу (грибы можно сушить, хранить, перетирать — они все равно останутся психоактивными)? Я слышал несколько версий. Одна, например, гласит, что по мере того, как наши предки спускались с деревьев на землю и пробовали грибы и травы, чтобы экспериментально определить, какие из них съедобны, а какие ядовиты, они обнаружили, что псилоцибиновые грибы усиливают их способности к развитию речи, общения, навыков совместной охоты — ключевых аспектов выживания. Так, эти грибы оказались эволюционно необходимыми для человека. Люди стали собирать псилоцибиновые грибы и, в свою очередь, разносить их споры: так мы оказались эволюционно необходимы грибам.
— То есть грибы оказались полезны нам не с питательной, а с психоделической точки зрения?
— По крайней мере такая идея существует. Например, псилоцибин усиливает визуальное восприятие: приняв гриб перед охотой, охотник мог добиться большего. Существует изображение возрастом в девять тысяч лет: медведь, окруженный грибами, очень напоминающими псилоцибиновые. Так что, возможно, псилоцибин сопровождал нас еще в предысторические времена, до развития земледелия или даже до полного развития человеческой речи.
— Вы действуете в рамках научной системы координат. Но давайте представим себе ситуацию, когда журналист читает, как водится, краткую выжимку из вашей статьи (а не всю статью) в серьезном научном журнале, и назавтра какой-нибудь таблоид выходит с заголовком «Психодоктор заявляет: депрессию можно вылечить наркотиками за 24 часа!». У вас над головой взрывается бомба.
— Именно поэтому я никогда не делаю подобных заявлений. Мои методы могут предлагать людям очень сильный и важный опыт, но я бы никогда не стал заявлять, что депрессию можно вылечить за 24 часа. Я хотел бы, чтобы через пятьдесят лет о моих исследованиях говорили: «Это было в незапамятном 2012 году — но это было ценной научной работой». Собственно, вся моя команда в Хопкинсе — прекрасно подготовленные специалисты, просто понимающие, что существует целый класс плохо изученных веществ, заслуживающих научного внимания.
— Предположим, ваши усилия дадут в конце концов достоверный результат: вот в таких конкретных случаях — скажем, большой депрессии — вот таким конкретным типам пациентов псилоцибиновая терапия способна эффективно помочь. При удачном стечении обстоятельств сколько пройдет от момента публикации результатов до момента, когда первый терапевт сможет дать контролируемую дозу псилоцибина первому пациенту?
— Это зависит от того, как быстро нам удастся добиться перевода псилоцибина из списка А (самых опасных наркотических веществ) в список B или С. Если все хорошо — мне кажется, мы говорим примерно о пяти годах.
01 июля 2012
